21.Мар.2022«Материнство как истязание»: следственная «игра в одни ворота»
Как и почему поборники ювенальной юстиции «не любят» Конституцию РФ
Четвёртый месяц – результатов ноль?
Расследовательский процесс в Комсомольске-на-Амуре, о котором мы уже неоднократно рассказывали (в материалах «Материнство как истязание, или Ювенальная юстиция от комсомольских следователей», «Материнство как истязание: когда и куда приедет «улита» ювенальной юстиции?», а также «Материнство как истязание: гражданский иск в качестве обвинительного заключения?»), похоже, в настоящее время оказался в положении, близком к ступору. Если говорить кратко, то те надежды, которые питали представители Следственного комитета РФ к итогам деятельности экспертов, оказались, наверное, почти полностью тщетными. Вожделенных сведений о причинении Валерией (здесь и далее имена изменены) своей дочери Алине какого-либо вреда здоровью правоохранители так и не получили.
«Хабаровский» звонок на «112»
Очень большой вопрос (с большой долей вероятности, тоже провальный для следствия) – об аудиозаписи звонка с обращением в ЕДДС (Служба «112» в Комсомольске-на-Амуре) или напрямую в полицию о якобы имевшем место избиении несовершеннолетнего ребёнка. Вот уже четвёртый месяц кряду, правда, с течением времени – несколько реже, чем на начальном этапе расследования, представители ведомства говорят про некий аудиофайл: мол, он есть, и они его намерены приобщить к материалам уголовного дела. А свою медлительность в осуществлении таких планов объясняют… то отсутствием времени или даже средств на приобретение компакт-диска, куда стоило бы перенести запись беседы с диспетчером или сотрудником МВД, то ещё какими-то невразумительными причинами. При том, что и дежурная диспетчерская служба, и полиция официально опровергли факт звонка с телефона Алины, нетрудно понять, что остаётся «в сухом остатке».
Тем не менее, долгожданный «файл» (или его «копия»?) в какой-то момент всё-таки в деле появился. Но вы не поверите: почему-то файл появился не из Единой дежурной диспетчерской службы Комсомольска-на-Амуре (служба «112»), а из Хабаровска, который находится в 400 км от Комсомольска? Как же такое техническое «чудо» произошло? Не потому ли, что у обвиняемой (мамы девочки) есть официальный ответ от «Службы 112» Комсомольска-на-Амуре, что ни в указанную дату, ни в какие-то другие дни звонки от потерпевшей не поступали. Есть об этом официальный ответ на бланке. И тут – о чудо! – в самый последний момент, на стадии окончания следствия, находится аудиофайл с записью обращения девочки, но не в Комсомольске, а в Хабаровске. Надо же, какое чудо! Это уже второе «чудо». Первое «чудо», что сотовый оператор, выдавший сим-карту, тоже утверждает, что соединения со «службой 112» не было. Как так? Что за следственные «чудеса» такие?
Что пишем – что в уме? Фельдшер или врач? В Комсомольске или в Хабаровске?
По сути, «соломинкой», за которую хватается «утопающий», для следствия остаётся то, что может сообщить свидетель стороны обвинения. При этом сами расследователи как-то не торопятся (или не спешили до недавней поры) доподлинно установить, какую реально фамилию носит этот самый свидетель, в каком реально городе (в Комсомольске-на-Амуре или в Хабаровске) проживает, кем является по должности, какие функциональные обязанности возложены на такого специалиста системы здравоохранения, а также некоторые другие «мелкие» детали. С точной документальной фиксацией «установочных данных» свидетеля не всё обстоит гладко, и сторона защиты пыталась, путём соответствующего обращения, разобраться в данном вопросе. А вдруг этот самый свидетель является совсем не тем, за кого себя выдаёт, ведь информация о нём как о работнике системы здравоохранения (специфические сайты, содержащие информацию о медиках, как и сайты знакомств, не являются конфиденциальными, ибо предназначены для всеобщего доступа и ознакомления), да и не только эти данные, не позволяет однозначно идентифицировать личность. Кто же она, таинственная незнакомка: фельдшер или же врач-педиатр, жительница Хабаровска или жительница Комсомольска-на-Амуре и т.д.? Но, поскольку в удовлетворении такого ходатайства следствие дало отказ, то это может означать очевидное нежелание соблюсти «хрестоматийные» правила следственного процесса. Первым делом, и это известно, наверное, даже людям, далёким от правоохранительной деятельности и правоприменительной практики, всегда органам дознания или следствия надлежит выяснить личности фигурирующих в уголовном деле лиц. А потом уже – всё остальное.
Не следователь, а обвиняемая попросила «проверку показаний на месте»
В начале четвёртого месяца следственного процесса сотрудники Следственного отдела по г. Комсомольск-на-Амуре Следственного управления Следственного комитета РФ по Хабаровскому краю и Еврейской автономной области «отважились» на проведение осмотра места происшествия и некоторых других следственных действий. Почему не раньше? То ли команды не было, то ли ещё что-то помешало. Но важно то, что ходатайство о проведении «проверки показаний на месте» заявила сама обвиняемая – то есть, мать потерпевшей? Вы себе представляете такую картинку: «злодейка»-мать через 4 месяца просит следователя провести осмотр места происшествия и проверку показаний на месте (!) Обвиняемая, а не следователь, не прокурор и не потерпевшая.
А ведь, если работать по классике, то «закрепиться» на каких-то позициях, получить информацию по «горячим следам» – значит почти наполовину (или как-то так) обеспечить достижение поставленной перед расследованием цели. Если допустить промедление, то едва ли возможно говорить о достоверности получаемых сведений. Обстановка в помещении могла измениться, действующие лица могли что-то «забыть», а что-то (такое тоже не исключено!) «придумать» для более «красочной» картины. Если расследователи ставят перед собой цель – достичь максимальной объективности, установить истину, то неразворотливость приводит к абсолютно противоположным результатам. А, вот, если всё подчинено замыслу – покарать «виновное» лицо, тут, видимо, все средства оказываются хороши.
Категорический отказ следствия от проведения допроса свидетелей, которые могли бы охарактеризовать характер отношений в семье, где случился конфликт между дочерью и матерью, как и от многих других ходатайств стороны защиты, выдаёт только один результат. Кто-то может сказать что-то хорошее о маме, и нехорошее – о дочке? Нет. Такие доказательства, похоже, в деле не нужны.
В том же УПК РФ определены принципы уголовного судопроизводства, а именно: законность при производстве (ст. 7), уважение чести и достоинства личности (ст. 9), неприкосновенность личности (ст. 10), охрана прав и свобод человека и гражданина (ст. 11), неприкосновенность жилища (ст. 12), тайна переписки, телефонных и иных переговоров, почтовых, телеграфных и иных сообщений (ст. 13), презумпция невиновности (ст. 14), состязательность сторон (ст. 15), обеспечение подозреваемому и обвиняемому права на защиту (ст. 16) и ряд других позиций.
К слову, если даже у какого-либо лица изымаются мобильные телефоны (в соответствии с позволением на то со стороны суда), то доступ к содержащейся в них информации тоже должен быть санкционирован. А какая-то «самодеятельность» экспертирующих с использованием мобильного трафика уже изъятых телефонов (это несложно установить, запросив детализацию звонков у мобильного оператора) наводит на определённые размышления и даже выводы.
Недавно (на излёте четвёртого месяца следствия) к обвиняемой нагрянули с обыском (!) Что можно искать в квартире через четыре месяца, если Алина там уже давно не живёт, перебравшись жить к биологическому отцу? Тем не менее, у обвиняемой (Валерии) изъяли два мобильных телефона. «Старый», которым она пользовалась несколько лет, и новый, который ей подарила старшая дочь, живущая в Краснодаре, на 8 Марта 2022 года. Не успев попользовать новой «звонилкой» и двух недель, Валерия лишилась его: следователь постановила изъять телефон. Для чего? Ведь этот телефон – новый. Он куплен после всех криминальных событий, который охватывается сентябрём-ноябрём 2021 года? Так Валерия осталась без связи. Когда отдадут телефон, и зачем его изымают, если следствие окончено и никаких процедур с ним больше производиться не будет? Непонятно. Может быть, это новое действие процессуальное такое? «Наказание обыском»? Теперь у семьи из двух человек остался на двоих один телефон. Потому что на второй телефон в свете последних событий (подорожание продуктов, подорожание сотовых телефонов, проблем Валерии с трудоустройством из-за того, что она под следствием) денег в семье просто нет.
Вот и смотрите, что получается. Как показывает практика (и в нашем случае, вероятно, – тоже), закон твердит, что при расследовании нужно «выслушивать» и другую сторону – не исключительно сторону обвинения. Но, похоже (выскажем и здесь оценочное суждение), что следствие почему-то игнорирует подавляющее большинство доказательств (реальных и потенциальных), свидетельствующих о невиновности подозреваемого и обвиняемого лица. И получается, как можно предположить, заведомо обвинительный, тенденциозный характер действий «расследователей»?
Если то или иное доказательство не «работает» на интересы обвинения – его просто-напросто отвергают, не удовлетворяя соответствующие ходатайства, отметая доводы жалоб на незаконность действий и бездействия. Понятно, что всегда удобно прикрыться неким фиговым листком и «старательно обходить» неудобные вопросы о психическом здоровье и адекватности поведенческих реакций человека, в том числе и оказавшегося в статусе потерпевшего. И игнорировать возможность, пусть даже теоретическую, «избыточного фантазирования» с его стороны. Но, складывается впечатление, что представители следствия будто бы боятся доказательств возможных психолого-психиатрических проблем у потерпевшего, как чёрт ладана. А вдруг что-то окажется выявленным настолько серьёзное, из-за чего все обвинения могут рассыпаться, как карточный домик, и впору будет задуматься не просто о правдивости утверждений потерпевшего, а о срочной психолого-психиатрической помощи этому самому потерпевшему? Исключать такого поворота событий тоже нельзя. Однако ж – исключают…
Закон, справедливость или «доля»?
При таком положении дел вполне реалистичными (хотя, может, даже пессимистичными) видятся предположения о том, что ведущееся в отношении Валерии уголовное преследование может видоизменить ход. Допустим, будут обнаружены основания для того, чтобы обвинить её в каких-то очередных злодеяниях в отношении Алины. «Фантазия» если разыграется – что может ещё случиться?!
Главным в этой непростой истории видится понимание той конечной цели, которую ставит перед собой 16-летняя Алина (и, возможно, её окружение): то ли «просто» лишить свободы Валерию, чтобы обеспечить «свободу действий» сегодняшней школьницы и избавиться от материнской «опеки», или же нечто большее. В частности, обвиняемая Валерия уже высказывала предположение, что дочь, превратившая вдруг в «потерпевшую», и активно дающая показания против своей матери, уже интересовалась своей долей в квартире матери. Кстати, по закону у девочки нет доли квартире. Так, может быть, вся проблема в том, чтобы понудить Валерию «поделиться» квадратными метрами, а вся эта история, рассказана для доверчивых следователей? А следователям тоже хорошо: дело громкое, резонансное, мать-«злодейку» покарают, восстановят справедливость. Бурные аплодисменты. Все встают. Занавес.
Ведь главным постулатом ювенальной юстиции, которую уже насадили в «толерантной» Европе и пытались насаждать здесь, в России, является превращение родителей в главных врагов детей… И, похоже, в нашем случае, мать и превратилась в такого врага, которого безжалостно уничтожают…
Оставить комментарий